Фури там или кури, меня это не волнует!
05.11.2008 в 13:03
Пишет Saix:Трехгранный.
Все как в прошлый раз. Сначала рассказы, потом критика. Никто надеюсь, не в обиде, что я так торможу немного и даю на критику ваши рассказы.
Из личного, кому интересно мое мнение, спросите, скажу. Скажу только одно: спасибо за работу. Было интересно читать то, как вы все это видите. Не скажу, что остался очень доволен результатом, ибо всегда есть куда стремиться. Лично мне больше всего понравился Френсис.
Критику завтра вечером скину каждому. Кто не хочет - предупредите.
Ну, что... Поехали?
"Мир черный, как сажа, немой, как рыба, и глухой, как пропасть."
Sir Cherry Jam.
У меня есть два года, чтобы привыкнуть.Кисть ударяет в поверхность холста почти что вслепую. Короткий миг, соприкосновение поверхностей, и только на дне моей ушной раковины - влажный шорох. Я уже привык. Меня ничто не повергает в смущение.
Плавное движение уводит в сторону. Что конкретно, я не вижу. Только и могу, сухими шероховатыми пальцами обхватываю лишь древко кисти. Без истерики, без какого-то налета шизофрении. Я не боюсь уронить, не боюсь, что с пальцев соскользнет теплая поверхность, что под ногами раздастся стук. Я не вижу пятен масла на полу, как, впрочем, и на своей одежде. Я всегда могу наклониться. Мне совершенно некуда спешить и уж тем более нечего бояться. Но дальше - чернота. И кисть мне в ней даже не палка, которой старики в темных очках стучат об каменные мостовые. Не предостережет от холода стены, не убережет ноги и колени от ссадин падения. Не повадырь. Зато я ей - очень даже.
Стук двух деревянных поверхностей я вызываю намеренно. Кисть о досчатый пол, от этого звука я почти что глохну, эхом я еще долго могу прокручивать его в голове, даже, возможно, воспроизвести заново. Руку вытягиваю вперед, да и сам делаю шаг, вплотную, совершенно не шокируясь расстоянием до густой поверхности на холсте. Пальцы прижимаются. Наощупь. Я веду их вверх, слегка задирая подбородок, тихо, прерывисто выдыхая. Так только с любовницей.
Запах масляной краски ежеминутно, ежесекундно бьет в ноздри. Заставил бы морщиться, но я почти перестал ощущать его ноты, я слишком долго не выходил из комнаты. Даже не открывал окна. Но я фатально близок. Пальцы идет вверх, по холодеющей густой поверхности, подсыхающей по краям. Наша любовь почти что взаимна. Подушечкой большого пальца я провожу напротив своей скулы. Искусство, доводимое до экстаза. Подобные медленные ласки могут продолжать бесконечно долго, иногда я просто перестаю дышать. Обычно кистью. Сегодня - руками. Я сам пойму, когда это кончится.
Врачи посоветовали мне закрыть глаза. В комнате, где я работаю, темно, я задергиваю шторы и не включаю свечи. В моем доме их нет уже почти год.
С губ срывается резкий вздох, на лбу выступила испарина и, кажется, я весь взмок. Подушечки пальцев проскальзывают по теплу, чертов непослушный материал, чертово пространство вне пределов моего тела. Я почти не соображаю, что я, где я, зачем. Не слышу своего голоса, не ощущаю своих движений. Пустота. Еще глубже, еще чернее, чем я привык. И тогда я почувствовал страх. Дернулся, ощутил мгновенное напряжение позвоночника, распахнул глаза... Замираю. Те цветные пятна, что я видел до сих пор, стали почти что одной равномерной цветовой массой. Серостью. Совершенством, перед лицом которого мне хочется кричать от ужаса. И я кричу, но звук застывает в горле, так, что мне остается лишь слушать все еще перебитое. Свое и того, чужого и неподатливого.
Ведь врачи сказали, что я ослепну к двадцати пяти годам.
Райт.
1998 г. Июнь – здравствуйте, я Миша. Мне уже 9 лет. Сейчас я живу на даче с бабушкой. Она хорошая. Часто готовит блины мне и моим друзьям. Мы любим бабушкины блины, а ещё любим купаться в речке неподалеку от нашей деревни. Это очень весело. Мы ходим в лес за грибами. А вечерами сидим у костра и рассказываем друг другу страшные истории. Они интересные, но после них страшно спать. Я боюсь черной руки и гроба на колесиках. Ребятам не говорю. Они считают меня смелым.
1998 г. Декабрь - в домах и на улице много цветных огней. Дома пахнет мандаринами и елкой. Месяц только начался, а я уже жду Нового Года. В этом году постараюсь увидеть Деда Мороза. Интересно, что у него за подарок для меня? На улицах темнеет рано. Н нам не страшно. Мы катаемся с ледяных горок и кидаем снежками, и лепим снежную бабу. Мы веселимся.
1999 г. Февраль - Я иду в школу. Сегодня всего три урока. Математика, литература и биология. Домашние задания я сделал. Выучил все, что задали. Я засмотрелся на особенно красивую снежинку и упал. Больно. Я встаю со льда. На нем кровь. Мне больно и обидно. Кружится голова. В глазах все плывет. На лице кровь.
Вижу людей в белых халатах и маму. Тут неприятно пахнет хлоркой. Я уже не на улице. Лежу на какой-то кровати. Мама почему-то плачет.
1999 г. Май - я стал хуже видеть. В Москве как сказал метеоролог из телевизора рекордная температура. Мне очень жарко. Ребята ко мне больше не заходят. Говорят, что теперь я с ними играть не могу. Мама купила мне очки. В них я вижу как раньше. Но друзья смеются. Говорят, что я похож на ботаника.
1999 г. Октябрь - я вижу ещё хуже. Мама часто плачет. Теперь без очков нельзя ходить даже по дому. И ещё я простудился. Очень болит горло. Мама дает мне пить чай с малиной и есть мед. За окном дождь и темно.
2000 г. Апрель - врач сказал, что зрение может вернутся если делать зарядку глазами. Я делал и стал видеть немного лучше. Мама радуется. Друзья опять берут меня играть. Уже выросла трава и распустилась мать-и-мачеха. Солнце теплое.
2001 г. Июль - я не вижу совсем ничего. Мне страшно. Весь мир черный. Мне плохо. Друзья не заходят ко мне. Я слышу, как мама плачет.
2002 г. Август - мама купила мне собаку. Сказала, что это собака-пододырь и его зовут Рексом. Он мягкий и теплый. Рекс очень забавно дышит. Я очень рад.
2003 г. Январь - я иду в магазин через дорогу. Меня ведет Рекс. Он хорошо знает эту дорогу. Мама дала мне денег на хлеб и мороженное. Несколько монет и одна бумажная. Я даже могу их посчитать. Меня научили. Сейчас довольно холодно.
Я слышу звук машины. Странно. Она едет в нашу сторону. Быстро едет. Я не знаю куда отойти. Рекс рвет поводок.
Удар.
Мне больно. Рекс скулит рядом. Машина едет дальше. Мама, мне так больно. Очень темно.
Question everything.
Сегодня было примерно 10 лет как он сидел в этой психбольнице. Белые стены, обитые войлоком, скрытая в потолке лампа и лежак у стенки- это почти все что он видел за 10 лет жизни, нет, существования здесь. Потому что ты не живешь - ты существуешь. Пришло время задуматься о судьбе, о сути жизни, о тех вещах на которые обычно не остается времени.
Раз в день через маленькое окошко ему передают еду, а раз в неделю приходит сиделка и проверяет его состояние. Эта сиделка - единственный человек, которого он видел за все это время, его единственная связь с внешним миром. Но помимо неё его часто посещают галлюцинации и видения из прошлой жизни.
Иногда ему кажется, что он слышит крики и вопли, на самом же деле он помнит о том что стены не пропускают ни единого звука. За 10 лет он так истосковался по солнечному свету, что готов был отдать душу за солнечного зайчика. Часто он пытался симулировать болезнь, чтобы вырваться из этих осточертелых стен. Но каждый раз сиделка распознавала фальш и он оставался ни с чем. Несметное количество раз он задумывался о самоубийстве. Только в этом он видел какой-то шанс закончить своё заключение. В конце- концов ему назначили пожизненное и ему было практически без разницы: сейчас или лет через 20.
...Так и произошло-он просто перестал дышать и никто этого не заметил. Он вырвался. Но кто знает, может его ждёт ещё долгое заключение...
Фрэнсис Дрейк.
Ты не увидишь, как я одену свою лучшую рубашку, как я осторожно подведу черным небом глаза, как добавлю в уголок красное от заката облако, как встану на сантиметры новых туфлей. Ты не увидишь, как я соберу волосы, как окутаю себя утренним дождем вечерних духов. И уж конечно ты не увидишь, как я выйду в темноту, пройдусь по слабо светящимся улицам и помашу рукой знакомым лицам. Мы прогуляемся еще немного, но ты и этого не увидишь, как и того, как на месте, каждый пожмет мою руку, размажет липкий блеск по щекам, и как я сделаю тоже самое для них.
Потому что в моем мире ты – слеп.
Ты не услышишь, хотя и знаешь, как звучит язык Вавилона, как шипит только что открытая бутылка с хмелем, и как течет кокосовый ром в один стакан с колой. Ты не услышишь, как чиркнет колечко медной зажигалки, как кто-то вскрикнет, и как моя последняя пачка вмиг пойдет по рукам. И ты не услышишь тихого хвастливого слова, и торопливые шаги тех, кто услышал по мягким коврам коридоров. Ты не услышишь, как горло сожжется от терпкого солнца лесных елей, а обоняние сгорит от мягкого белого снега с самых макушек гор. И уж конечно ты не услышишь, как полумрак разрежет нетрезвый хор старых песен под аккомпанемент летающих в воздухе теплых огней и плавно двигающихся тел. Я пройдусь по мосту, любуясь луной через витражное стекло старых фонарей, а кто-то начнет играть на гитаре песни Цоя, песни про голоса и Алма-Ату, но и ты этого не услышишь, как и того, что я начну тихо, едва слышно, подпевать.
Потому что в моем мире ты – глух.
Ты не скажешь мне «останься», когда я поднимусь и уйду. Ты не скажешь мне «осторожней» когда на меня поедут машины, но чужие руки одернут меня в сторону. Ты не скажешь мне «нет» когда руки потянут за фильтр первой из пачки, не скажешь мне «нет» когда я пойду за всеми по мягким коврам. Ты не станешь подпевать мне в ночи, и не будешь смеяться над медленно падающей с горизонта в реку звездой. Ты не скажешь мне «хватит» после третьей бутылки, не скажешь мне «прекрати». И уж конечно ты не скажешь, как ненавидишь меня и не пошлешь мне проклятье в трех срифмованных кровью стихах.
Я бы ушел, но ты и этого «пошел вон» мне тоже не скажешь.
Сиг.Это ты? Привет. Я ждал. Это хорошо, что ты пришёл.
Я так устал, милый.
Обними меня пожалуйста. Я скучал по тебе, ты знаешь? Всё-то ты знаешь...
Твоя ладонь на моих глазах. Да, спасибо, так легче... Нет, ну что ты, почти совсем не больно, не беспокойся. Да, ходить врачи уже разрешили. У меня даже почти получается не натыкаться на предметы, и я почти не падаю от усталости через каждые десять шагов.
Смешно...
"Лучший стрелок континента ослеп! Бивший белку в глаз сам остался без зрения!"
Чёртовы журналисты.
А ведь почему ослеп, никто из них не знает.
Помнишь, мы ехали тогда на концерт, да? Ты улыбался, иногда отпускал руль, а я хватал тебя за рукава и умолял быть поосторожнее. А ты смеялся и целовал меня, так нежно, что я растекался по сидению.
Ты видел, откуда появилась та фура? Наверное, видел, ты всегда всё замечал. Но почему-то ничего не сделал, только вывернул руль вправо. Вправо, а не влево, подставляясь под удар...
Они говорили потом, что у машины были неисправны тормоза. Что-то там порвалось или растянулось, я в этом не разбираюсь совсем. Что водитель должен был это заметить.
Они говорили, ты погиб сразу. А я не верю. Я-то помню, как ты выталкивал меня из машины, помогая спасателям. Я помню твои руки, скользкие от твоей и моей крови. И помню осколки, летящие мне в глаза...
Ты уже уходишь? Жаль, мне спокойно с тобой. Но ты возвращайся, я буду ждать.
Мне скоро разрешат выходить на улицу, и сакура зацветает. Было бы славно прогуляться по парку вдвоём, правда?
Некуда.Я не помню, когда под моими веками взорвалась ночь, но мне кажется, что я всё ещё дышу этим удушливым вечерним ветром. Он рождается внутри меня, раздувается самым отчётливым звуком из всех - стуком моего сердца.стуком моего сердца.
У этого ветра нет запаха, нет песни, ведь тогда бы я нашёл способ полюбить его. Полюбить так же, как тех женщин, за которых я так отчаянно цеплялся в своей юности, когда на меня лишь опускались сумерки. Я любил их лишь за мягкие руки и запах волос, за их плавное, мелодичное сердцебиение, когда они думали, что они захватили меня тем, что были ласковее других. Но на самом деле мне не нужна была их жалость, как и жалость других людей, мне не нужно было от них знания того, что они могут мне дать подобие нормальной жизни, нет. Я никогда не признаюсь им в том, что на самом деле я любил их за музыку страха, которая шла из них. Моё присутствие только делало эту мелодию сильнее. Мне было приятно осознавать их хрупкость, полную беззащитность перед будущим, их нарастающее отчаянье. Для меня это было особенно сладким, ведь прошлое и будущее не вызывает у меня сомнений, они расстилаются по разные стороны от меня чёрными тропинками.
Я всегда шёл по чужим дорогам. Моим поводырём был весь мир. Можно сказать, что я и судьба стали единым целым. Появляюсь на пути у других, я всего лишь незаметно для них самих тянул их за сияющие нити, которые становятся видны только в настоящей тьме. Я знаю, люди часто проклинают судьбу, проклинают совпадения. Но она, как и я, всего лишь пытается ориентироваться в пустоте, где её единственный проводник - ритм чужого сердцебиения. О, я не говорю, что слепые лишены возможности ошибаться, но ошибки имеют для нас совершенно иной смысл, мы словно вылупляемся из них.
Один из тех, для кого я становлюсь камнем на перепутье их дорог, возненавидел меня. Он ожидал от меня правды и справедливости, я же уверял его, что он меня с кем-то спутал. Правда для меня неведома - она доступна лишь тем, кто видит, слышит и чувствует в себе ясное небо, и даже они не смеют искать его в других. Но этот человек был узником своей веры, он жаждал слышать в какофонии людских сердец простенькую, уродливую в своей правильности мелодию. Я не знаю, сколько продолжался наш жаркий спор, но одно я знал точно - это был первый человек, благодаря которому я вспомнил значение красного цвета. Это раздражение, этот гнев... они были слишком осязаемы, они вторгались в мою ночь. Красные звёзды появились на моём небе. И тогда я в первый раз испугался за себя. Я не хотел вспоминать боли, которая давным-давно пронзила меня, когда ослепительно голубые небеса, реки, поля, шумящие листья стали исчезать для меня.
Я боялся снова стать живым для этого мира. Ведь тогда бы я понял, что я за чудовище.
Жар его ненависти оказался для меня чем-то светлым, слишком светлым для того, чтобы вынести это.
"Целься в глаза", говорил я себе.
После этого люди придумали моё имя - "Слепой убийца". Метко и по-человечески пошловато.
URL записиВсе как в прошлый раз. Сначала рассказы, потом критика. Никто надеюсь, не в обиде, что я так торможу немного и даю на критику ваши рассказы.
Из личного, кому интересно мое мнение, спросите, скажу. Скажу только одно: спасибо за работу. Было интересно читать то, как вы все это видите. Не скажу, что остался очень доволен результатом, ибо всегда есть куда стремиться. Лично мне больше всего понравился Френсис.
Критику завтра вечером скину каждому. Кто не хочет - предупредите.
Ну, что... Поехали?
"Мир черный, как сажа, немой, как рыба, и глухой, как пропасть."
Sir Cherry Jam.
У меня есть два года, чтобы привыкнуть.Кисть ударяет в поверхность холста почти что вслепую. Короткий миг, соприкосновение поверхностей, и только на дне моей ушной раковины - влажный шорох. Я уже привык. Меня ничто не повергает в смущение.
Плавное движение уводит в сторону. Что конкретно, я не вижу. Только и могу, сухими шероховатыми пальцами обхватываю лишь древко кисти. Без истерики, без какого-то налета шизофрении. Я не боюсь уронить, не боюсь, что с пальцев соскользнет теплая поверхность, что под ногами раздастся стук. Я не вижу пятен масла на полу, как, впрочем, и на своей одежде. Я всегда могу наклониться. Мне совершенно некуда спешить и уж тем более нечего бояться. Но дальше - чернота. И кисть мне в ней даже не палка, которой старики в темных очках стучат об каменные мостовые. Не предостережет от холода стены, не убережет ноги и колени от ссадин падения. Не повадырь. Зато я ей - очень даже.
Стук двух деревянных поверхностей я вызываю намеренно. Кисть о досчатый пол, от этого звука я почти что глохну, эхом я еще долго могу прокручивать его в голове, даже, возможно, воспроизвести заново. Руку вытягиваю вперед, да и сам делаю шаг, вплотную, совершенно не шокируясь расстоянием до густой поверхности на холсте. Пальцы прижимаются. Наощупь. Я веду их вверх, слегка задирая подбородок, тихо, прерывисто выдыхая. Так только с любовницей.
Запах масляной краски ежеминутно, ежесекундно бьет в ноздри. Заставил бы морщиться, но я почти перестал ощущать его ноты, я слишком долго не выходил из комнаты. Даже не открывал окна. Но я фатально близок. Пальцы идет вверх, по холодеющей густой поверхности, подсыхающей по краям. Наша любовь почти что взаимна. Подушечкой большого пальца я провожу напротив своей скулы. Искусство, доводимое до экстаза. Подобные медленные ласки могут продолжать бесконечно долго, иногда я просто перестаю дышать. Обычно кистью. Сегодня - руками. Я сам пойму, когда это кончится.
Врачи посоветовали мне закрыть глаза. В комнате, где я работаю, темно, я задергиваю шторы и не включаю свечи. В моем доме их нет уже почти год.
С губ срывается резкий вздох, на лбу выступила испарина и, кажется, я весь взмок. Подушечки пальцев проскальзывают по теплу, чертов непослушный материал, чертово пространство вне пределов моего тела. Я почти не соображаю, что я, где я, зачем. Не слышу своего голоса, не ощущаю своих движений. Пустота. Еще глубже, еще чернее, чем я привык. И тогда я почувствовал страх. Дернулся, ощутил мгновенное напряжение позвоночника, распахнул глаза... Замираю. Те цветные пятна, что я видел до сих пор, стали почти что одной равномерной цветовой массой. Серостью. Совершенством, перед лицом которого мне хочется кричать от ужаса. И я кричу, но звук застывает в горле, так, что мне остается лишь слушать все еще перебитое. Свое и того, чужого и неподатливого.
Ведь врачи сказали, что я ослепну к двадцати пяти годам.
Райт.
1998 г. Июнь – здравствуйте, я Миша. Мне уже 9 лет. Сейчас я живу на даче с бабушкой. Она хорошая. Часто готовит блины мне и моим друзьям. Мы любим бабушкины блины, а ещё любим купаться в речке неподалеку от нашей деревни. Это очень весело. Мы ходим в лес за грибами. А вечерами сидим у костра и рассказываем друг другу страшные истории. Они интересные, но после них страшно спать. Я боюсь черной руки и гроба на колесиках. Ребятам не говорю. Они считают меня смелым.
1998 г. Декабрь - в домах и на улице много цветных огней. Дома пахнет мандаринами и елкой. Месяц только начался, а я уже жду Нового Года. В этом году постараюсь увидеть Деда Мороза. Интересно, что у него за подарок для меня? На улицах темнеет рано. Н нам не страшно. Мы катаемся с ледяных горок и кидаем снежками, и лепим снежную бабу. Мы веселимся.
1999 г. Февраль - Я иду в школу. Сегодня всего три урока. Математика, литература и биология. Домашние задания я сделал. Выучил все, что задали. Я засмотрелся на особенно красивую снежинку и упал. Больно. Я встаю со льда. На нем кровь. Мне больно и обидно. Кружится голова. В глазах все плывет. На лице кровь.
Вижу людей в белых халатах и маму. Тут неприятно пахнет хлоркой. Я уже не на улице. Лежу на какой-то кровати. Мама почему-то плачет.
1999 г. Май - я стал хуже видеть. В Москве как сказал метеоролог из телевизора рекордная температура. Мне очень жарко. Ребята ко мне больше не заходят. Говорят, что теперь я с ними играть не могу. Мама купила мне очки. В них я вижу как раньше. Но друзья смеются. Говорят, что я похож на ботаника.
1999 г. Октябрь - я вижу ещё хуже. Мама часто плачет. Теперь без очков нельзя ходить даже по дому. И ещё я простудился. Очень болит горло. Мама дает мне пить чай с малиной и есть мед. За окном дождь и темно.
2000 г. Апрель - врач сказал, что зрение может вернутся если делать зарядку глазами. Я делал и стал видеть немного лучше. Мама радуется. Друзья опять берут меня играть. Уже выросла трава и распустилась мать-и-мачеха. Солнце теплое.
2001 г. Июль - я не вижу совсем ничего. Мне страшно. Весь мир черный. Мне плохо. Друзья не заходят ко мне. Я слышу, как мама плачет.
2002 г. Август - мама купила мне собаку. Сказала, что это собака-пододырь и его зовут Рексом. Он мягкий и теплый. Рекс очень забавно дышит. Я очень рад.
2003 г. Январь - я иду в магазин через дорогу. Меня ведет Рекс. Он хорошо знает эту дорогу. Мама дала мне денег на хлеб и мороженное. Несколько монет и одна бумажная. Я даже могу их посчитать. Меня научили. Сейчас довольно холодно.
Я слышу звук машины. Странно. Она едет в нашу сторону. Быстро едет. Я не знаю куда отойти. Рекс рвет поводок.
Удар.
Мне больно. Рекс скулит рядом. Машина едет дальше. Мама, мне так больно. Очень темно.
Question everything.
Сегодня было примерно 10 лет как он сидел в этой психбольнице. Белые стены, обитые войлоком, скрытая в потолке лампа и лежак у стенки- это почти все что он видел за 10 лет жизни, нет, существования здесь. Потому что ты не живешь - ты существуешь. Пришло время задуматься о судьбе, о сути жизни, о тех вещах на которые обычно не остается времени.
Раз в день через маленькое окошко ему передают еду, а раз в неделю приходит сиделка и проверяет его состояние. Эта сиделка - единственный человек, которого он видел за все это время, его единственная связь с внешним миром. Но помимо неё его часто посещают галлюцинации и видения из прошлой жизни.
Иногда ему кажется, что он слышит крики и вопли, на самом же деле он помнит о том что стены не пропускают ни единого звука. За 10 лет он так истосковался по солнечному свету, что готов был отдать душу за солнечного зайчика. Часто он пытался симулировать болезнь, чтобы вырваться из этих осточертелых стен. Но каждый раз сиделка распознавала фальш и он оставался ни с чем. Несметное количество раз он задумывался о самоубийстве. Только в этом он видел какой-то шанс закончить своё заключение. В конце- концов ему назначили пожизненное и ему было практически без разницы: сейчас или лет через 20.
...Так и произошло-он просто перестал дышать и никто этого не заметил. Он вырвался. Но кто знает, может его ждёт ещё долгое заключение...
Фрэнсис Дрейк.
Ты не увидишь, как я одену свою лучшую рубашку, как я осторожно подведу черным небом глаза, как добавлю в уголок красное от заката облако, как встану на сантиметры новых туфлей. Ты не увидишь, как я соберу волосы, как окутаю себя утренним дождем вечерних духов. И уж конечно ты не увидишь, как я выйду в темноту, пройдусь по слабо светящимся улицам и помашу рукой знакомым лицам. Мы прогуляемся еще немного, но ты и этого не увидишь, как и того, как на месте, каждый пожмет мою руку, размажет липкий блеск по щекам, и как я сделаю тоже самое для них.
Потому что в моем мире ты – слеп.
Ты не услышишь, хотя и знаешь, как звучит язык Вавилона, как шипит только что открытая бутылка с хмелем, и как течет кокосовый ром в один стакан с колой. Ты не услышишь, как чиркнет колечко медной зажигалки, как кто-то вскрикнет, и как моя последняя пачка вмиг пойдет по рукам. И ты не услышишь тихого хвастливого слова, и торопливые шаги тех, кто услышал по мягким коврам коридоров. Ты не услышишь, как горло сожжется от терпкого солнца лесных елей, а обоняние сгорит от мягкого белого снега с самых макушек гор. И уж конечно ты не услышишь, как полумрак разрежет нетрезвый хор старых песен под аккомпанемент летающих в воздухе теплых огней и плавно двигающихся тел. Я пройдусь по мосту, любуясь луной через витражное стекло старых фонарей, а кто-то начнет играть на гитаре песни Цоя, песни про голоса и Алма-Ату, но и ты этого не услышишь, как и того, что я начну тихо, едва слышно, подпевать.
Потому что в моем мире ты – глух.
Ты не скажешь мне «останься», когда я поднимусь и уйду. Ты не скажешь мне «осторожней» когда на меня поедут машины, но чужие руки одернут меня в сторону. Ты не скажешь мне «нет» когда руки потянут за фильтр первой из пачки, не скажешь мне «нет» когда я пойду за всеми по мягким коврам. Ты не станешь подпевать мне в ночи, и не будешь смеяться над медленно падающей с горизонта в реку звездой. Ты не скажешь мне «хватит» после третьей бутылки, не скажешь мне «прекрати». И уж конечно ты не скажешь, как ненавидишь меня и не пошлешь мне проклятье в трех срифмованных кровью стихах.
Я бы ушел, но ты и этого «пошел вон» мне тоже не скажешь.
Сиг.Это ты? Привет. Я ждал. Это хорошо, что ты пришёл.
Я так устал, милый.
Обними меня пожалуйста. Я скучал по тебе, ты знаешь? Всё-то ты знаешь...
Твоя ладонь на моих глазах. Да, спасибо, так легче... Нет, ну что ты, почти совсем не больно, не беспокойся. Да, ходить врачи уже разрешили. У меня даже почти получается не натыкаться на предметы, и я почти не падаю от усталости через каждые десять шагов.
Смешно...
"Лучший стрелок континента ослеп! Бивший белку в глаз сам остался без зрения!"
Чёртовы журналисты.
А ведь почему ослеп, никто из них не знает.
Помнишь, мы ехали тогда на концерт, да? Ты улыбался, иногда отпускал руль, а я хватал тебя за рукава и умолял быть поосторожнее. А ты смеялся и целовал меня, так нежно, что я растекался по сидению.
Ты видел, откуда появилась та фура? Наверное, видел, ты всегда всё замечал. Но почему-то ничего не сделал, только вывернул руль вправо. Вправо, а не влево, подставляясь под удар...
Они говорили потом, что у машины были неисправны тормоза. Что-то там порвалось или растянулось, я в этом не разбираюсь совсем. Что водитель должен был это заметить.
Они говорили, ты погиб сразу. А я не верю. Я-то помню, как ты выталкивал меня из машины, помогая спасателям. Я помню твои руки, скользкие от твоей и моей крови. И помню осколки, летящие мне в глаза...
Ты уже уходишь? Жаль, мне спокойно с тобой. Но ты возвращайся, я буду ждать.
Мне скоро разрешат выходить на улицу, и сакура зацветает. Было бы славно прогуляться по парку вдвоём, правда?
Некуда.Я не помню, когда под моими веками взорвалась ночь, но мне кажется, что я всё ещё дышу этим удушливым вечерним ветром. Он рождается внутри меня, раздувается самым отчётливым звуком из всех - стуком моего сердца.стуком моего сердца.
У этого ветра нет запаха, нет песни, ведь тогда бы я нашёл способ полюбить его. Полюбить так же, как тех женщин, за которых я так отчаянно цеплялся в своей юности, когда на меня лишь опускались сумерки. Я любил их лишь за мягкие руки и запах волос, за их плавное, мелодичное сердцебиение, когда они думали, что они захватили меня тем, что были ласковее других. Но на самом деле мне не нужна была их жалость, как и жалость других людей, мне не нужно было от них знания того, что они могут мне дать подобие нормальной жизни, нет. Я никогда не признаюсь им в том, что на самом деле я любил их за музыку страха, которая шла из них. Моё присутствие только делало эту мелодию сильнее. Мне было приятно осознавать их хрупкость, полную беззащитность перед будущим, их нарастающее отчаянье. Для меня это было особенно сладким, ведь прошлое и будущее не вызывает у меня сомнений, они расстилаются по разные стороны от меня чёрными тропинками.
Я всегда шёл по чужим дорогам. Моим поводырём был весь мир. Можно сказать, что я и судьба стали единым целым. Появляюсь на пути у других, я всего лишь незаметно для них самих тянул их за сияющие нити, которые становятся видны только в настоящей тьме. Я знаю, люди часто проклинают судьбу, проклинают совпадения. Но она, как и я, всего лишь пытается ориентироваться в пустоте, где её единственный проводник - ритм чужого сердцебиения. О, я не говорю, что слепые лишены возможности ошибаться, но ошибки имеют для нас совершенно иной смысл, мы словно вылупляемся из них.
Один из тех, для кого я становлюсь камнем на перепутье их дорог, возненавидел меня. Он ожидал от меня правды и справедливости, я же уверял его, что он меня с кем-то спутал. Правда для меня неведома - она доступна лишь тем, кто видит, слышит и чувствует в себе ясное небо, и даже они не смеют искать его в других. Но этот человек был узником своей веры, он жаждал слышать в какофонии людских сердец простенькую, уродливую в своей правильности мелодию. Я не знаю, сколько продолжался наш жаркий спор, но одно я знал точно - это был первый человек, благодаря которому я вспомнил значение красного цвета. Это раздражение, этот гнев... они были слишком осязаемы, они вторгались в мою ночь. Красные звёзды появились на моём небе. И тогда я в первый раз испугался за себя. Я не хотел вспоминать боли, которая давным-давно пронзила меня, когда ослепительно голубые небеса, реки, поля, шумящие листья стали исчезать для меня.
Я боялся снова стать живым для этого мира. Ведь тогда бы я понял, что я за чудовище.
Жар его ненависти оказался для меня чем-то светлым, слишком светлым для того, чтобы вынести это.
"Целься в глаза", говорил я себе.
После этого люди придумали моё имя - "Слепой убийца". Метко и по-человечески пошловато.